Иван Исаев: «Какую цену мы готовы заплатить за радикальную неподконтрольность»?

В последнее десятилетие в России появилось (и прекратило свое существование) множество самоорганизаций – это и artist-run spaces, и независимые галереи, и кураторские мастерские, и культурные пространства, работающие в гибридном поле искусства и общественного активизма. Некоторые были вынуждены закрыться, столкнувшись с финансовыми проблемами, потерей энтузиазма или политическим давлением, другие начали воспроизводить структуру и задачи крупных институций, которым они изначально противопоставлялись. Сохраняется ли в самоорганизованных сообществах потенциал генерации жизни и чему может научить опыт уже завершившихся проектов?

Кирилл Роженцов поговорил с независимым куратором и инициатором слабого места («слабое место» – название проекта Ивана Исаева; автор проекта настаивает на именно таком написании – с маленькой буквы и без кавычек прим. ред.) в Москве и Базеле Иваном Исаевым об этическом фундаменте в институциональных экспериментах, ускользании от рыночных стимулов и том, почему важно быть уязвимым и не надеяться на долгую счастливую жизнь.

Материал подготовлен платформой syg.ma в рамках проекта «Формы художественной жизни», организованного Гёте-Институтом в Москве и Московским музеем современного искусства (ММОМА).

Кирилл Роженцов: Что такое художественная самоорганизация?

Иван Исаев: Можно начать рассуждать, отталкиваясь от самого слова. В России они, как правило, вырастают из общения студентов – когда уже есть коллектив, планирующий делать какое-то общее дело. Но понятно, что возможны самоорганизации, которые образуются из каких-то других сообществ. В любом случае, префикс «само» указывает на низовые инициативы.

КР: Так было в случае с мастерской «Треугольник», которую ты со своими однокурсниками основал на Электрозаводе?

ИИ: Да, ее создание вышло достаточно органично. Мы были группой студентов на факультете «Критика и кураторство в современном искусстве» в УНИКе (Институт истории культур в Москве – прим. ред.), который внезапно закрылся, и захотели продолжать совместное развитие самостоятельно. Логичным было предложение Арсения Жиляева снять мастерскую. Мы много шутили, что у художников мастерские бывают, а у кураторов – нет, даже термина такого не было. И мы стали думать, чем же может стать кураторская мастерская и как могут в ней подготавливаться и производиться проекты.

Меня привлекла идея мастерской как места генерации дискурса, куда ты можешь приглашать людей, чтобы с ними общаться (примером может служить серия бесед «Кураторский чердак»), где можно проводить портфолио-ревю, читать книги, сидеть и писать тексты, проводить встречи ридинг-групп. И, конечно, для большинства участников было соблазнительно иметь пространство для проведения выставок. Такое место в итоге и попыталось возникнуть, мы просуществовали на Электрозаводе два года, но, к сожалению, какие-то хозяйственные проблемы и отвлечение внимания людей на свои проекты начали вымывать ту энергию жизни, что была в этом месте изначально.

КР: Твоим следующим проектом стало слабое место в Москве. Чем оно отличалось от «Треугольника»? Можно ли говорить о какой-то эволюции твоих взглядов и подходов?

ИИ: Я бы, наверное, не стал говорить об эволюции в связке «Треугольника» и слабого места. Это принципиально разные институции с разной структурой коллективности, целями, модальностями. Просто у меня есть интерес к институциональным экспериментам, и он является одним из основных в моей кураторской деятельности. Если говорить о схожести между двумя этими проектами, то в моем идеалистическом представлении и «Треугольник», и слабое место не обладали горизонтом, которого бы хотелось достичь, финишной линии марафона, которую бы хотелось пересечь. Они скорее существовали, чтобы генерировать ту жизнь, которую можно охарактеризовать в том числе и как художественную. Если говорить об отличиях, то у кураторской мастерской была практическая цель, у слабого места – этическая. Мне хотелось показать альтернативу и пример такой формы, которую институции еще не принимали и которая с этической точки зрения может быть важной.

После активного сезона на Винзаводе, где я работал на проекте СТАРТ, у меня не было ни особого энтузиазма, ни сил, но я принял участие в конкурсе EUNIC для молодых кураторов, выиграл стажировку и поехал в Гамбург. Там у меня и организаторов случился диссонанс совместных ожиданий – ими не предполагалось, что туда можно было просто приехать и что-то исследовать в свое удовольствие. Кроме того, в контракте было прописано, что участники должны были вдохновиться своим опытом стажировки, придумать проект и сразиться за право его реализации на конкурсе «Кураторские бои». Типичная ситуация агрессивной неолиберальной логики, находящаяся в синхронизации с глобальным психологическим выхолащиванием, преобладанием количественных параметров над качественными в оценке человеческой деятельности, пониманием образования как бизнес-проекта. Из–за подобного отношения становится все меньше фундаментальных знаний, уровень понимания происходящего у людей падает, что приводит, например, к президентству Дональда Трампа – успешного богача, постоянно наращивающего силу и сметающего все на своем пути. Во время подготовки слабого места, проект которого, в конечном итоге, победил на конкурсе, я натолкнулся на чудесное видео Vice News, где Трамп произносит слово «миллиарды» около сотни раз. Эти «миллиарды» становятся таким заклинанием, призванным впечатлить благоговеющих перед большими числами зрителей. Логика замкнулась сама на себя и породила чудовище. Поэтому в пику организаторам этих «Кураторских боев» и в противовес неолиберальной системе мне важно было предложить какую-то другую этическую систему – противоположную, основанную на качествах слабости, пассивности, созерцательности и бесцельности.

КР: Как было устроено слабое место?

ИИ: Я начал свое исследование, фокусируясь на двух магистральных линиях. Во-первых, мне были интересны проекты, которые устанавливают альтернативные экономические отношения между людьми, снижая количество транзакций и распределяя ресурсы на безденежной основе – фудшеринг является таким примером. Также меня вдохновляли практики «Летучей кооперации», взламывающие систему через дыры в законодательстве и позволяющие людям работать меньше и не расплачиваться за это. Известный кейс связан с их проектом уклонения от налога на тунеядство в Белоруссии: они создали фиктивную религиозную организацию, участие в которой теоретически давало возможность избежать уплаты налогов.

Мне были интересны проекты, которые устанавливают альтернативные экономические отношения между людьми, снижая количество транзакций и распределяя ресурсы на безденежной основе.

Во-вторых, ключевым стало понятие mumblecore. Так называется жанр независимого американского кино, где вместо наличия событийного сюжета люди сидят в кадре, пытаясь разговаривать, формулировать и решать свои проблемы – обычно без всякого успеха. Получается в итоге такая бессодержательная пустопорожняя болтовня, причем часто актеры еще и импровизируют, генерируя жизнь прямо перед камерой. Когда я прочитал про это, то понял, что термин «мамблкор» прекрасно описывает и объединяет те проекты, которые мне в искусстве интересны. Это и практики, которыми занимается Кирилл Савченков, и, например, «Немой диалог о революции» Кати Васильевой и Ганны Зубковой, и выставка Кирилла Тулина «В помощь кочегару котла центрального отопления» в Таллине, где он воссоздал отопительную станцию прямо в здании музея современного искусства. То есть, такие проекты, в которых создается коммуникативная ситуация, и основным медиумом и телом работы становится сам момент разговора, общения, которое часто оказывается бесцельным. И это понятие прекрасно отвечает диспозитиву слабости, безрезультатности и пассивности.

Конечно, этим все не ограничивалось: в слабом месте привечались любые проекты, которые разделяли ценности, заявленные институцией. В рамках этого опыта я занял позицию «слабого куратора» и отказался от права вето, которое является мощнейшим инструментом реализации власти и установления и поддержания иерархии. В бессильной институции структуру и иерархии, напротив, следует размывать. Многие инициативы, которые изначально не были приглашены, сами изъявили желание быть частью слабого места и очень органично вписались в эту историю. Но здесь важно, что первоосновой был именно ценностный фундамент. Если мы возьмем институции большого формата, то они чаще всего забывают о том, что стимулировало их появление, в пользу других внутренне значимых параметров – той же посещаемости, необходимости производить какие-то ивенты, заполнять оболочку институции. Тогда руководству становится не важно, реально ли их деятельность изменяет культурную ситуацию, соответствует ли она тем ценностям, которые постулировались изначально. Они просто снова и снова воспроизводят одно и то же. Для меня же был важен в первую очередь фундамент. Здесь прямо напрашивается пошлая в своей очевидности метафора здания, когда ценности, лежавшие в основе строительства и бывшие фундаментом, после введения дома в эксплуатацию становятся невидимыми и малозаметными, и оставшуюся часть времени жители, гости и управляющие удаляют больше внимания ремонту стен, краске на фасаде, перестановке мебели, или изредка – инженерным коммуникациям, но не вспоминают про основу. Здание же этической институции обязано быть субтильным и полупрозрачным в своей телесности, чтобы фундамент никогда не скрывался из зоны видимости.

Когда я задумался, например, как расположить проекты во времени, я понял, что нет необходимости имитировать сценарную деятельность куратора и спускать сверху структуру последовательности событий. В соответствии с ценностями слабого места было правильнее просто предложить художникам сделать проекты тогда, когда им это было удобно, и никакого метасмысла и драматургии не конструировать. Соответственно, получилась такая «слабая» институция, которая не могла даже контролировать свое расписание. Художники – известные прокрастинаторы, проекты откладывались, и в результате ритм нарастал по мере завершения проекта. В последнюю неделю реализовалось, наверное, сорок процентов инициатив, которые были приглашены к участию или примкнули сами. Это было совершенно потрясающее ощущение плавного нарастания интенсивности, когда одновременно приехали художники из Парижа, Санкт-Петербурга, Таллина. Настоящий слет сообщества и производство совместного времени – и один из самых вдохновляющих опытов слабого места.

КР: В чем, по-твоему, состоит разница между самоорганизацией и институцией? В интервью, которое недавно было опубликовано у нас, Елена Ищенко делает, например, такое различие: первая подразумевает экспериментальный, лабораторный формат, когда искусство производится скорее не для зрителя, а для участников сообщества и единомышленников; вторая работает в более широком поле, выполняя, например, образовательные функции.

ИИ: Отчасти я с этим соглашусь, хотя это довольно идеалистическое представление. Меньший масштаб не подразумевает автоматически большую экспериментальность, это не так. Художественные самоорганизации тоже могут быть довольно кондовыми – например, когда несколько живописцев начинают снимать вместе помещение, делать там выставки и продавать свои работы. Никакого эксперимента в этом случае в помине нет, есть довольно стандартная салонная практика. Тем не менее, это можно назвать самоорганизацией, потому что они начали это делать на свои собственные средства. Самоорганизация необязательно должна быть лабораторией. С другой стороны, самоорганизация даже необязательно должна заниматься искусством. Довольно часто они вырастают из каких-то социальных инициатив и присутствуют в гибридном поле, лишь частично заступая на территорию искусства в своей деятельности – и в этой роли становятся культурно значимым феноменом.

Является ли этот формат экспериментальным, в большей степени зависит от внешних критериев. Можно ли, допустим, проект, который занимается распределением еды среди беженцев, назвать экспериментальным с художественной точки зрения, если подобные проекты существовали в 80-х годах, но не позиционировали себя как художественное явление? Именно здесь, как мне кажется, кроется вот это состояние гибридности, когда сам факт принадлежности к художественной среде уже не так важен. И именно здесь происходят какие-то интересные прорывные вещи – когда искусство перестает быть скованным осознанием себя таковым.

Особенно интересно думать о том, как самоорганизация начинает обретать институциональную форму. Возьмем, например, ДК «Делай Сам/а». Это очень характерный пример самоорганизации, в рамках которой люди предоставили площадку для вещей, значимых для них с социальной или этической точки зрения. Но постепенно место стало известным и начало само работать как институция. Когда самоорганизация становится видимой в культурном или общественном поле, хочет она того или нет, она уже рассматривается как некий узел. Институция – это ведь просто механизм, который синхронизирует, завихряет потоки событий и процессов, инициируя их и центрируя относительно себя. И в силу этого у нее появляется чуть больше возможностей.

Позиционируя слабое место именно как институцию, мне хотелось задать иной этический диспозитив того, как институция в принципе может функционировать, не подчиняясь этой рыночной логике, подразумевающей, что любой бизнес-процесс должен приносить все большую отдачу. А ведь эта логика определяет действия очень многих инициатив, в особенности тех, что зависят от денег, поступающих извне. Потому что даже государственные фонды, выделяющие деньги на художественные проекты, заинтересованы в тех или иных количественных параметрах – числе зрителей, ивентов и так далее. И даже если мы делаем такую - по форме - самоорганизованную инициативу, которая декларирует отказ от стремления к росту и долгому существованию, все равно она уже является, хотим мы того или нет, публичной институцией.

КР: Слабое место в Москве было реализовано на деньги Гёте-Института, правильно? А похожий проект в Базеле ты готовишь в рамках резиденции. От тебя не требовали исполнения каких-то количественных параметров?

ИИ: Средства были выделены не только Гёте-Институтом, но и всеми институтами культуры, которые в тот год участвовали в программе EUNIC. В Москве я представил модель институции, и подразумевалось, что выделенные деньги я потрачу именно на нее. Точно также и здесь в Базеле: у меня есть бюджет на производство проекта, но я ничем не ограничен. Это такая смешанная форма – мы получаем деньги, но от нас ничего не требуют и предоставляют большое количество свободы. Очень важно, по-моему, что в данном случае у нас нет никаких ожиданий, что деньги будут выделены еще раз. Система дотаций подталкивает институции к тому, чтобы заслужить и получить финансирование снова. А здесь его не планируется: деньги выделены, и мы можем распоряжаться ими, как хотим. И то, что я делаю здесь, в еще большей степени фокусируется на создании слетающегося сообщества – того, что меня так вдохновило в московском варианте слабого места.

В России мне было важно показать пример краткосрочной институции, которая не выращивает себя с надеждой на укрупняющуюся счастливую жизнь. Этим грешат многие самоорганизации – не только «Гараж» и V-A-C, которые строят гигантские здания и развивают свой бренд. Самые яркие примеры самоорганизаций в художественном поле следовали такой же логике. Например, галерея «Электрозавод» предпочла сохранить свой бренд, даже уехав с завода, потому что тоже себя рассматривала как некую институцию, воспроизводящую определенный выставочный формат и какую-то активность. Центр «Красный» пытался имитировать бюрократическую систему больших институций с экспертным советом, с заявками, которые они принимали на проведение проектов. В этом, кстати, было значимое отличие от «Треугольника», так как в кураторской мастерской не требовалось одобрения других участников и тем более «большинства». Проект мог сделать любой из нас в любое время, которое было свободно в календаре – тогда как в «Красном» каждую выставку согласовывал совет. Но ведь именно предельная гибкость – это то, что является основным преимуществом самоорганизованных инициатив, которые могут моментально реагировать на происходящие события.

В противовес такой интенции роста, мне было интересно предложить формат краткосрочной институции, которая существует два месяца, а потом просто исчезает. С экономической точки зрения, например, целесообразнее не держать постоянное пространство, оплачивая аренду, а снимать его один раз в год на короткий период и упаковывать в него максимальное количество событий. Тогда нет ощущения, что оно простаивает и деньги тратятся зря, появляется возможность возникнуть на новом месте, подкопив ресурсы, и провести что-то осмысленное и значимое. Более того, это важно и с политической точки зрения. У ДК «Делай Сам/а» и галереи Red Square, например, возникли проблемы с арендодателем именно в силу политического звучания того, что они делали. Во втором случае это уничтожило институцию. ДК «Делай Сам/а» преобразовался, но появилось много проблем в связи с необходимостью переезда. Даже несмотря на наличие грантовых денег, проект оказался под угрозой.

Этот момент укоренения институции активирует самоцензуру, потому что ты неизбежно начинаешь оглядываться на то, что может произойти, если ты сделаешь то, что хочешь и считаешь нужным. В случае институции, которая точно загнется через два месяца, потому что она слишком слаба, чтобы жить долго, такого момента самоцензуры возникнуть не может. Ты и так скоро помрешь и можешь делать, что хочешь, не будучи связанным страхами за свою жилплощадь. И мне было необходимо реализовать такую модель Москве.

КР: А как обстоит дело с самоорганизациями в Базеле? И как это влияет на то, что тебе бы хотелось реализовать?

ИИ: Здесь много таких краткосрочных инициатив, которые занимают пространства в зданиях, находящихся в процессе реновации, перестраивающихся или недостроенных. Когда, например, здание сдано в эксплуатацию, но первые этажи еще не проданы, в них на какое-то время пускают художников. Мне показывали карту локального фестиваля оффспейсов, и оказалось, что половины институций, принимавших участие в нем год-два назад, уже не существует. Вспыхивание, образование таких мест происходит здесь на регулярной основе. Поэтому делать в Базеле что-то, утверждающее краткосрочность как эксперимент, не имеет смысла. Теперь мне интересно сделать институцию бездомную – парящую или плавающую в среде. Бездомность делает институцию еще более уязвимой с точки зрения традиционного взгляда, это логичное продолжение развития ценностей слабости. Наверное, на данном этапе мне прежде всего хотелось бы собрать интересных людей. Мне не хочется воспроизводить стандартные единицы измерения: выставки, проекты, художники, произведения искусства – пусть даже какого-то перформативного, инновационного и так далее. Повторю, мне скорее интересно инициировать создание слетающегося сообщества и посмотреть, что из этого выйдет. Базельскую эпопею слабого места я сравниваю с табором кочевников, перемещающихся по городу и вокруг него довольно непредсказуемо и нерегулярно.

Помимо бездомности, кажется важным несколько выбить местную повседневность из матрицы тотальной упорядоченности и спланированности. В противовес гипертрофированной нормативности всех происходящих процессов мне хотелось бы привнести вирус тихого хаоса, который исподволь подтачивает этот порядок. Также предельно важной является повестка дестигматизации слабости, истощенности и лени. В капиталистическом обществе с протестантской этикой такие качества воспринимаются как нечто постыдное и недостойное. Однако и слабое, праздное бытие, в отрыве от соревновательности, продуктивности и работоспособности, должно быть утверждено в качестве достойного. Минимизация персональной поллюции может быть важным последовательным этическим выбором.

Один такой маленький пузырь бесцельности – Салон Праздности (Salon of Idleness), открытый в рамках базельского слабого места. Это пространство бесцельного времяпрепровождения, а также ужинов, бесед и встреч “семьи проекта» - небольшого и тесного сообщества, сформировавшегося за время функционирования слабого места, к которому не подходит определение «аудитория», на котором фокусируются другие институции. Ну и другой важный момент – ресурсы, выделенные на проект, расходуются в основном на билеты участникам, совместную еду и ежедневные расходы. Удачно получается, что длительность пребывания многих здесь неопределенна, а любая деятельность необязательна: прямо сейчас двое участников, живущих тут, не имеют обратных билетов и конкретных планов. Мы просто проводим время вместе.

КР: Кажется, что самоорганизации, чтобы выживать и ускользать из рыночной логики воспроизводства, нужно постоянно экспериментировать со своей структурой – вплоть до самоуничтожения и пересборки. Это отличает ее от институции?

ИИ: Наверное, да. Пересборка прямо связана с постоянной критической саморефлексией и ускользанием от рыночных стимулов. Но вообще, самоорганизация – это просто то, что органично вырастает из сообщества. Люди собираются вместе, делают что-то общее, начинают структурировать свою деятельность. Тут и возникают самоорганизации. Мне кажется, что нет никакой дихотомии: как только возникает синхронизация процессов, как только самоорганизация начинает действовать в публичном поле и становится заметной, она уже начинает обладать признаками институции.

Еще я думаю, что не нужно слишком романтизировать самоорганизации – довольно интересно было бы проанализировать, почему само это понятие становится брендом и заманчивой приманкой в российском контексте. Почему мы особым образом выделяем и, по крайней мере, в плане человеческого отношения даем привилегии тому, что может называться самоорганизацией? Как избежать соблазна упрощения? Ведь не только форма определяет институцию. Ее этический фундамент и базовые цели видны не всегда. В ситуации колоссального неравенства и разрыва в имеющихся ресурсах есть, с одной стороны, понятное желание поддержать слабые независимые инициативы – и видеть в них априори альтернативу, но, с другой стороны, эти инициативы в силу хрупкости могут легко поддаваться соблазну консервативного поддержания статус-кво.

Большие институции вполне устраивает порядок вещей, при котором независимые пространства и их культурный вклад легко «учесть» и дешево «пригласить», де-факто используя их культурный капитал в собственных интересах. Какие случаи «коллаборации» российских самоорганизаций и major institutions мы можем вспомнить, которые бы критически переворачивали или хотя бы проговаривали сам институциональный дискурс, неравенство и фактическую монополию капитала на культурное производство? Едва ли культивирование самоорганизаций, строящихся по лекалам более крупных музеев или «центров современного искусства», может привести к альтернативному порядку. Скорее, шанс есть, например, в разрастании сети практически нерегистрируемых институциональным радаром независимых друг от друга маргинальных, дилетантских, субкультурных проектов.

Самым важным является отсутствие контроля и учета, неподотчетность, даже невидимость для людей вне сообщества. Для капитала немыслимо выделять средства «просто так», не наблюдая за тем, на что они направляются и какой видимый результат приносят. Однако культурная альтернатива – в отличие от культуры мейнстрима или «культуры статус-кво» – не является чем-то, что можно программировать и культивировать. Как, например, невозможно выращивать грибы мацутакэ в искусственных условиях. Вопрос в том, какую цену готовы заплатить люди и участники за радикальную неподконтрольность.