Мир
«Можно выбирать: либо спать на полу, либо на железных нарах»
История белорусской активистки, вынужденной эмигрировать из-за политического кризиса в стране.
В августе 2020 года в Беларуси произошел политический кризис из-за фальсификаций на выборах президента, народ не признал его, и была попытка революции.
Аня — 20 лет, беларуска, студентка-активистка.
«Я интересовалась политикой еще до протестов. С 17 лет ходила на митинги против интеграции с Россией, участвовала в акциях, но то, что произошло в 2020 году, изменило мою жизнь, теперь я воспринимаю себя по-другому.
Когда происходили события, я училась на экономическом факультете в Беларуси, на третьем курсе. Я участвовала в митингах, в акциях, во всем. Милицию поставили дежурить по корпусам. Преподаватели втирались в доверие, подходили, узнавали информацию о нас, а потом сливали ее. Проректор вызывал омон, когда мы устроили сидячую акцию на ступеньках. Марши разгонялись. Было сложно, это и так не безопасно, а тут ещё и администрация вставляет палки в колеса. Я организовывала митинги, акции, марши, флэшмобы. Моих родителей вызывали, как будто в школе. В таком напряжении я проучилась несколько месяцев. Были постоянные выговоры, воспитательные беседы с моральным давлением, шантажом и угрозами.
Однажды декан поставил мне ультиматум: либо я приношу список тех, кто в университете активен, участвует в протестах, либо здесь больше не учусь. Я ответила, что если для учебы нужно стучать на своих ребят, значит мне не нужно это место в университете. После мне прилетел выговор, а у нас один выговор дает право отчислить тебя, в теории. Тогда меня не отчислили, наверное, не было объективной причины, но так у декана появились рычаги управления мной.
Митинги были активны в августе и продолжились осенью. В ноябре начались разгоны со светошумовыми гранатами. У меня всё ещё флэшбэки от громких, резких звуков. Протесты стали жестко разгонять, кого-то посадили, кто-то уже уехал из страны, завели много уголовных дел. Зимой протесты затихли, ничего масштабного не было. И вот пришла весна. 25 марта в Беларуси день воли. Планировались митинги, я, конечно, решила присоединится. В тот день людям не давали собраться. Мы с друзьями ездили по городу и смотрели, к чему можно присоединиться. Я увидела, что стоят автозаки, решила сделать фотографию. Я была на связи с редактором одного независимого беларускогоСМИ и присылала обстановку в городе — где стоят автозаки, где силовики, чтобы люди ориентировались в городе. Ко мне подбежали силовики, отвели в автозак, отобрали телефон, смотрели, что там, а там компромат на компромате — скриншоты, фотографии с маршей. Они нашли, что искали.
«Я продолжала делать то, что возможно, когда гайки максимально закручены, люди перепуганы, общество затихло.» | © Jelizaveta Lapitševa
Меня повезли в отделение милиции, там долго оформляли, держали в обезьяннике, а ночью отправили в центр изоляции правонарушителей.
Место называется Окрестино, в Беларуси это очень печально известное место. Это то самое место, где людей избивали, пытали, откуда увозили людей в реанимации, и как раз туда меня привезли. Самое страшное в этих перевозках, что не говорят куда тебя везут, что будет дальше. На Окрестино я провела двое суток до суда.
Меня судили по скайпу. Я не видела ни судью, ни родителей, которые пришли на суд. Меня завели из одной камеры в другую, сказали «сейчас суд» и включили компьютер. Суд шел 10-15 минут. Уже на суде я узнала, что у меня есть адвокат (родители наняли его, пока я сидела 2 дня, для меня это было шоком). Но адвокат в нашей стране не может ни на что повлиять, приговоры уже известны заранее. Единственный плюс — моральная поддержка, когда ты понимаешь, что вокруг полный сюр, и если хотя бы один светлый человек тоже понимает, что это бред, становится легче. Он передал пару слов от родителей, что у них все в порядке (у меня не было связи с ними с момента задержания).
Прошел суд. Там были фейковые свидетели, которые сидели в балаклавах, с левыми именами, фамилиями. Это просто переодетые милиционеры, они путались в показаниях – где меня задержали, что я делала в тот момент. Я понимала, что это не они. В протоколе написали, что я шла в группе людей с флагами, пикетировала, кричала «жыве Беларусь», хотя я шла одна, и делала фотографию автозака. Конечно, в протоколе написали полную дичь, я не признала вину, не согласилась с этим цирком. Мне присудили 15 суток заключения, после перевели в другое место.
В тюрьме можно выбирать: либо спать на полу, либо на железных нарах. Там не было матрасов, одеял. Постоянно морально давили, обращались ужасно, любили заходить попугать нас. Каждый раз когда они заходят, мы должны стоять с руками за спиной лицом к стене. Они заходили, стучали дубинками по столам, замахивались, это «воспитательные работы».
Самым ужасным из пережитого было то, как приходилось засыпать под мужской плач из коридоров. Мужчин там очень сильно избивали. Мы всегда знали, когда привезли новых людей, потому что мы слышали, как их бьют. Можно было спокойно пережить сон на полу, что ты ничего не ешь, что не выводят в душ, но звуки издевательств были самыми кошмарными.
Настал прекрасный день, когда я вышла из тюрьмы. Меня сразу отчислили из университета. Сказали, что те пропуски занятий, пока я сидела в тюрьме, это неуважительная причина. Мы понимали, что отчисляют тех, кто сидел.
Я продолжала делать то, что возможно, когда гайки максимально закручены, люди перепуганы, общество затихло. Мы писали письма политзаключенным, расклеивали листовки и стикеры по районам, проводили анонимные акции поддержки, это было более-менее безопасно. Людей сажали за бело-красно-белые носки, за то, что на окне стояла коробка в цветах оппозиционного флага. Каждый день были новости о задержаниях, всё больше шили не административных, а уголовных дел, начались проблемы у моих знакомых. Я жила в ощущении того, что я буду следующая.
Самым ключевым моментом для меня стал день, когда я увидела возле своего дома милицейскую машину. Меня тогда накрыла жесткая паническая атака, я перестала ночевать дома. Психологически сложно находиться в постоянном страхе. Мои родители знали план действий — что делать, если за мной пришли, а они дома, или если они не дома. Я проговаривала с ними все эти моменты.
Тогда начали приходить к тем, кто сидел, и повторно сажать, шить новые дела. Вычисляли тех, кто был полгода назад на митингах. Они распознавали лица по записям с камер. Там были специальные люди — «тихари» — это переодетые в гражданское менты. Я понимала, что вероятно уже записана в базах. Постоянно жить с ощущением, что каждый день на свободе может стать последним, очень тяжело.
Родители подбивали меня к переезду, потому что им было неспокойно. Меня бросало в пот и кровь от звонков в дверь, звонков с незнакомых номеров. Знакомые уезжали, а я оттягивала этот момент. Мне казалось, что нужно бороться до последнего. Потом я взвесила все за и против, поняла, что так можно сойти с ума.
Как раз тогда я узнала, что есть программа для репрессированных студентов из Беларуси, по которой можно продолжить учебу за границей. Всё шло к одному решению — уезжать.
В один день я собрала вещи, перебралась в Украину, и жила там несколько месяцев. Тогда выехать из Беларуси без обоснований было невозможно, потому что закрыли выезд, были нужны веские причины. Я подписала левый договор, с левой турфирмой, что я — актриса массовых сцен и еду с работать с ними. Заплатила им, чтобы выехать из страны.
Сейчас я учусь в Польше по программе для репрессированных студентов, замечательная программа. Она дает стипендию, жилье, возможность бесплатно продолжить обучение. В эмиграции встретила своего нынешнего мужа. Он тоже активист, тоже репрессированный беларус. Уже год я нахожусь в политической эмиграции. Уже год я не видела свою семью, своих друзей, свой дом»-
Аня — 20 лет, беларуска, студентка-активистка.
«Я интересовалась политикой еще до протестов. С 17 лет ходила на митинги против интеграции с Россией, участвовала в акциях, но то, что произошло в 2020 году, изменило мою жизнь, теперь я воспринимаю себя по-другому.
Когда происходили события, я училась на экономическом факультете в Беларуси, на третьем курсе. Я участвовала в митингах, в акциях, во всем. Милицию поставили дежурить по корпусам. Преподаватели втирались в доверие, подходили, узнавали информацию о нас, а потом сливали ее. Проректор вызывал омон, когда мы устроили сидячую акцию на ступеньках. Марши разгонялись. Было сложно, это и так не безопасно, а тут ещё и администрация вставляет палки в колеса. Я организовывала митинги, акции, марши, флэшмобы. Моих родителей вызывали, как будто в школе. В таком напряжении я проучилась несколько месяцев. Были постоянные выговоры, воспитательные беседы с моральным давлением, шантажом и угрозами.
Однажды декан поставил мне ультиматум: либо я приношу список тех, кто в университете активен, участвует в протестах, либо здесь больше не учусь. Я ответила, что если для учебы нужно стучать на своих ребят, значит мне не нужно это место в университете. После мне прилетел выговор, а у нас один выговор дает право отчислить тебя, в теории. Тогда меня не отчислили, наверное, не было объективной причины, но так у декана появились рычаги управления мной.
Митинги были активны в августе и продолжились осенью. В ноябре начались разгоны со светошумовыми гранатами. У меня всё ещё флэшбэки от громких, резких звуков. Протесты стали жестко разгонять, кого-то посадили, кто-то уже уехал из страны, завели много уголовных дел. Зимой протесты затихли, ничего масштабного не было. И вот пришла весна. 25 марта в Беларуси день воли. Планировались митинги, я, конечно, решила присоединится. В тот день людям не давали собраться. Мы с друзьями ездили по городу и смотрели, к чему можно присоединиться. Я увидела, что стоят автозаки, решила сделать фотографию. Я была на связи с редактором одного независимого беларускогоСМИ и присылала обстановку в городе — где стоят автозаки, где силовики, чтобы люди ориентировались в городе. Ко мне подбежали силовики, отвели в автозак, отобрали телефон, смотрели, что там, а там компромат на компромате — скриншоты, фотографии с маршей. Они нашли, что искали.
«Я продолжала делать то, что возможно, когда гайки максимально закручены, люди перепуганы, общество затихло.» | © Jelizaveta Lapitševa
Меня повезли в отделение милиции, там долго оформляли, держали в обезьяннике, а ночью отправили в центр изоляции правонарушителей.Место называется Окрестино, в Беларуси это очень печально известное место. Это то самое место, где людей избивали, пытали, откуда увозили людей в реанимации, и как раз туда меня привезли. Самое страшное в этих перевозках, что не говорят куда тебя везут, что будет дальше. На Окрестино я провела двое суток до суда.
Меня судили по скайпу. Я не видела ни судью, ни родителей, которые пришли на суд. Меня завели из одной камеры в другую, сказали «сейчас суд» и включили компьютер. Суд шел 10-15 минут. Уже на суде я узнала, что у меня есть адвокат (родители наняли его, пока я сидела 2 дня, для меня это было шоком). Но адвокат в нашей стране не может ни на что повлиять, приговоры уже известны заранее. Единственный плюс — моральная поддержка, когда ты понимаешь, что вокруг полный сюр, и если хотя бы один светлый человек тоже понимает, что это бред, становится легче. Он передал пару слов от родителей, что у них все в порядке (у меня не было связи с ними с момента задержания).
Прошел суд. Там были фейковые свидетели, которые сидели в балаклавах, с левыми именами, фамилиями. Это просто переодетые милиционеры, они путались в показаниях – где меня задержали, что я делала в тот момент. Я понимала, что это не они. В протоколе написали, что я шла в группе людей с флагами, пикетировала, кричала «жыве Беларусь», хотя я шла одна, и делала фотографию автозака. Конечно, в протоколе написали полную дичь, я не признала вину, не согласилась с этим цирком. Мне присудили 15 суток заключения, после перевели в другое место.
В тюрьме можно выбирать: либо спать на полу, либо на железных нарах. Там не было матрасов, одеял. Постоянно морально давили, обращались ужасно, любили заходить попугать нас. Каждый раз когда они заходят, мы должны стоять с руками за спиной лицом к стене. Они заходили, стучали дубинками по столам, замахивались, это «воспитательные работы».
Самым ужасным из пережитого было то, как приходилось засыпать под мужской плач из коридоров. Мужчин там очень сильно избивали. Мы всегда знали, когда привезли новых людей, потому что мы слышали, как их бьют. Можно было спокойно пережить сон на полу, что ты ничего не ешь, что не выводят в душ, но звуки издевательств были самыми кошмарными.
Настал прекрасный день, когда я вышла из тюрьмы. Меня сразу отчислили из университета. Сказали, что те пропуски занятий, пока я сидела в тюрьме, это неуважительная причина. Мы понимали, что отчисляют тех, кто сидел.
Я продолжала делать то, что возможно, когда гайки максимально закручены, люди перепуганы, общество затихло. Мы писали письма политзаключенным, расклеивали листовки и стикеры по районам, проводили анонимные акции поддержки, это было более-менее безопасно. Людей сажали за бело-красно-белые носки, за то, что на окне стояла коробка в цветах оппозиционного флага. Каждый день были новости о задержаниях, всё больше шили не административных, а уголовных дел, начались проблемы у моих знакомых. Я жила в ощущении того, что я буду следующая.
Самым ключевым моментом для меня стал день, когда я увидела возле своего дома милицейскую машину. Меня тогда накрыла жесткая паническая атака, я перестала ночевать дома. Психологически сложно находиться в постоянном страхе. Мои родители знали план действий — что делать, если за мной пришли, а они дома, или если они не дома. Я проговаривала с ними все эти моменты.
Тогда начали приходить к тем, кто сидел, и повторно сажать, шить новые дела. Вычисляли тех, кто был полгода назад на митингах. Они распознавали лица по записям с камер. Там были специальные люди — «тихари» — это переодетые в гражданское менты. Я понимала, что вероятно уже записана в базах. Постоянно жить с ощущением, что каждый день на свободе может стать последним, очень тяжело.
Родители подбивали меня к переезду, потому что им было неспокойно. Меня бросало в пот и кровь от звонков в дверь, звонков с незнакомых номеров. Знакомые уезжали, а я оттягивала этот момент. Мне казалось, что нужно бороться до последнего. Потом я взвесила все за и против, поняла, что так можно сойти с ума.
Как раз тогда я узнала, что есть программа для репрессированных студентов из Беларуси, по которой можно продолжить учебу за границей. Всё шло к одному решению — уезжать.
В один день я собрала вещи, перебралась в Украину, и жила там несколько месяцев. Тогда выехать из Беларуси без обоснований было невозможно, потому что закрыли выезд, были нужны веские причины. Я подписала левый договор, с левой турфирмой, что я — актриса массовых сцен и еду с работать с ними. Заплатила им, чтобы выехать из страны.
Сейчас я учусь в Польше по программе для репрессированных студентов, замечательная программа. Она дает стипендию, жилье, возможность бесплатно продолжить обучение. В эмиграции встретила своего нынешнего мужа. Он тоже активист, тоже репрессированный беларус. Уже год я нахожусь в политической эмиграции. Уже год я не видела свою семью, своих друзей, свой дом»-