Эссе об умирании

БОРИС НИКИТИН. ЭССЕ ОБ УМИРАНИИ

Отредактированная транскрипция видеоинтервью. Режиссура и монтаж: Й. Липманн. Съемка от 25.01.2020 в театре Фрайбурга. Видео было подготовлено для международного культурного онлайн-журнала «Сценик»: www.szenik.eu
Сайт Бориса Никитина: www.borisnikitin.ch
Перевод на русский язык выполнен Екатериной Вороновой

Б. Н.: «Эссе об умирании» — ​это спектакль, где я исследую болезнь и процесс умирания моего отца. Он умер три года назад, размышляя во время болезни над тем, чтобы осуществить ассистированное самоубийство — ​в Швейцарии это возможно — ​и сказал о своем желании. Я пытаюсь понять, как же мне быть с этим аутингом (а для меня это именно аутинг), и соединяю его с историей моего собственного камингаута, который случился двадцать лет назад, когда я открыто сказал, что я гей и мне нравятся мужчины. Спектакль внимательно рассматривает этот шаг в публичность, делающий человека ранимым и уязвимым. Спектакль задает вопрос, что же в результате происходит с человеком, решившимся на публичность, как это воздействует на других, тех, кто на него смотрит.

© Sorav Partap Б. Н.: Это очень разные решения, но в этом спектакле мне важнее и интереснее всего сам «акт сообщения». Желание или намерение лишить себя жизни и сообщение об этом своим детям подразумевает прежде всего необходимость преодолеть определенную границу, границу стыда и страха. И это тоже риск. Поэтому я считаю и называю этот акт «аутингом». И это самый важный момент в спектакле, когда мы сопоставляем разные эпизоды аутинга и пытаемся понять, как это — ​когда люди открывают себя другим, преодолевают страх. Мы видим, какой в этом скрыт эмансипирующий, революционный потенциал.


Б. Н.: Я режиссер и драматург. Как художник я с профессиональными целями интересуюсь всем, что меня окружает — ​своей повседневной жизнью, своей реальностью, своими мыслями. Я постоянно наблюдаю за собой, когда со мной или вокруг меня происходят какие-то события. Год, когда умирал и болел мой отец, не был исключением. Кроме того, мы много говорили и я записывал много своих мыслей о том, что происходит. В какой-то мере это помогло мне добиться ясности, разложить все по полочкам. Творческий процесс и моя профессия внезапно помогли мне прояснить определенные вещи. Можно сказать, что я интуитивно принял решение творчески переработать пережитое и в конечном счете поделиться им с публикой. Это интересный случай, потому что история очень личная и потому что это своего рода аутинг.

Б. Н.: То, что я, режиссер и автор пьесы, вдруг сам выхожу на сцену, сажусь на стул и читаю текст, который местами напоминает манифест, — ​это своеобразный постановочный эффект. Принципиально важно, что человек, который это написал, который об этом свидетельствует, находится прямо на сцене. И одновременно мне нравится тотальная редукция театра в этом спектакле. Есть пьеса, но нет актеров, выразительные средства сведены к минимуму, и в итоге режиссер и автор просто делает все сам. Но для темы пьесы как раз очень важно, что я, режиссер и автор, не уклоняюсь от этого шага, поступка, не прикрываюсь актером или актрисой, которые бы делали все за меня.

Б. Н.: Интересно заметить, что я здесь и сейчас сижу на интервью, говорю определенные слова, говорю то, что я и правда думаю. И иногда мне кажется, что и это своего рода манифест. В центре спектакля — ​акт выхода в публичность, выхода к людям. Это… интересно. И одновременно требует очень высокой концентрации. На сцене я должен сильно сосредоточиться. И это тоже просто работа.

Б. Н.: В спектакле много говорится о ранимости и уязвимости. Я пытаюсь интерпретировать их как способность, сказать, что когда мы делаем шаг, когда мы решаемся оказаться уязвимыми, это еще и ценная способность, новая возможность. Такая точка зрения меняет наше отношение к страху оказаться уязвимым. Свою уязвимость мы часто пытаемся скрыть, когда испытываем ее, пытаемся сделаться незаметными, невидимыми. Но тогда мы не даем никому увидеть ее истинное значение, ведь окружающие люди ее просто не заамечают. Мы делаем себя невидимыми — ​но упускаем возможность поделиться с другими тем, в чем они, может быть, сильно нуждаются. Я бы сказал, что в этом заключается огромный потенциал каминг-аута.

Б. Н.: Пространство сцены интересует меня прежде всего как пространство публичности, как некий усилитель слов и действий. Это качество сцены кажется мне невероятно привлекательным. Театр ставит и вопрос о том, как мы конструируем наши реальности или идентичности — ​индивидуально или совместно. Театр дает
© Johannes Mass возможность над этим размышлять или переживать с помощью чувств.

Б. Н.: В этой работе мне было интересно исследовать что-то, казалось бы, совершенно повседневное, но такое, о чем многие люди никогда глубоко не задумываются из-за недостатка времени, из-за разных дел. Я делаю это за них, потому что у меня есть время или же потому что мне за это платят. Такова моя работа — ​я художник, я интересуюсь вещами, на которые у остальных нет времени. Это сильно выражено в спектакле, я это замечаю по реакции публики.


Б. Н.: Могу предположить, что другие люди не интересуются подобными вопросами, потому что к этому не располагает их жизненная ситуация или потому что не складывается нужный контекст, нет возможности проявить такое любопытство. Может быть, это просто привилегия творческих людей, привилегия и одновременно обязанность, часть их работы. После спектакля зрители ко мне заходят или пишут на почту, в фейсбук, они говорят, что для них этот спектакль был важен, что он им помог — ​благодаря тому, что там проговариваются какие-то важные вещи. Это меня, конечно, очень радует, ведь я и хотел, чтобы спектакль вызывал такую реакцию. Интересно, что после него у людей появляется потребность тоже что-то выразить, сказать. Хотя были реакции совсем иного рода, например, мой хороший знакомый посмотрел премьеру и разорвал отношения с любимым человеком. Я вижу, что спектакль заставляет задуматься, побуждает к принятию решений, помогает взять ответственность за других, перестать прятаться, осмелиться сделать то, чего стыдишься, разрешает больше не быть невидимым. Не только ради себя — ​но и ради других.
© Clara Becker Б. Н.: В конце концов, спектакль про «со-общение», а общение — ​это то, что не должно прекращаться. Мой текст — ​ не просто описание опыта умирания моего отца или опыта моего каминг-аута двадцать лет назад. Скорее это взгляд с определенной дистанции, попытка еще раз осмыслить эти вещи, придать им структуру, понять их. Это то, что я умею делать. Или то, за что мне платят. Можно сказать, что я так делаю, потому что у меня как у художника есть свободное пространство. У меня есть стремление отливать нечто в форму, которая эстетически интересна и даже в чем-то провокационна, потому что сведена к абсолютному минимуму. Этот спектакль даже почти уже не спектакль, такой он минималистичный, конкретный, прямой и личный. Но именно это меня и захватывает, я хочу понять, сколько личного я смогу привнести в эту работу, не превращая ее в самолюбование. Это тесно связано с работой над текстом и формой. Замечательно, что когда пишешь, формулируешь, переставляешь фрагменты текста местами, добиваешься точности — мысли становятся яснее, раскладываются по полочкам. И начинаешь дальше думать о том, что будет, когда я вслух произнесу этот текст перед другими — ​как и сейчас перед камерой.